Из Таджикистана, с любовью...

Навруз — праздник весны и обновления, начало нового года на Востоке и в Азии. Сам обычай встречать новый год в день весеннего равноденствия уходит корнями глубоко в прошлое, но во времена советской власти был практически забыт и даже запрещен, считался пережитком прошлого, его почему-то относили к религиозным праздникам. К счастью, все изменилось, и вот уже больше 25 лет мы официально празднуем его каждый год так же, как и все другие праздники: календарные и личные. Но Навруз 2018 года стал для меня особенным. Каждое мгновение и каждую деталь событий марта этого года я запомню на всю оставшуюся жизнь. Я шла к этому долгих 15 лет...

Новогодняя ночь была не такой, как обычно, почему-то мне было неспокойно на душе, хотелось плакать без причин... И будто чувствовала — на второй день наступившего нового года я взволнованно кричала в трубку телефона: «Я поеду! Я обязательно поеду в Таджикистан!» Меня нашли друзья моего покойного мужа и, передавая друг-другу мой номер телефона, радостно сообщали своим землякам благую весть: жена и дочь устод Самандара (по-тадж.: устод — учитель, наставник) наконец нашлись!

И с этого дня до самого Навруза, почти три месяца, меня просто накрыло волной горестных воспоминаний, тяжелых дум, бессонных ночей, жгучих слез, и это было не впервые, это было уже не раз... Такой же волной меня накрыло лет шесть назад. Я очень долго хранила проявленные, но нераспечатанные фотопленки. У меня собралась целая коробка: в основном это были домашние съемки дней рождений детей и каких-то семейных событий. Наконец у меня появилась возможность и время заняться ими. Я отнесла коробку в фотосалон и попросила распечатать все, что было еще возможно. Получилось более 600 фотографий. И среди этой внушительной кучи фотоконвертов вдруг обнаружились фотографии, которые Самандар снимал в день моей выписки из роддома с дочкой. Как оказалось, среди пленок была одна-единственная, оставшаяся после мужа. Я уже было горевала, что те немногие фотографии, что были у меня, были безвозвратно повреждены и потеряны. Остались только три черно-белые фотографии, сделанные в домашних условиях, очень плохого качества, на которых лица были едва узнаваемы.

Для Насибы — нашей с Самандаром дочери — я сделала отдельный фотоальбом. И когда она вышла замуж, самое первое, что я ей передала в новый дом — это был альбом с фотографиями отца, матери, ее фотографии с самого раннего возраста и до самого замужества — пусть помнит и знает, кто ее корни, кто ее родные, кто она есть. Я считаю, что это очень важно для любого человека — знать и понимать про себя все.

Встреча с Шамсулло — земляком, дальним родственником и, по сути, самым близким другом Самандара состоялась через три недели в его доме. Он по-прежнему проживал в Алматы и уже два года как вышел на пенсию по выслуге лет. Офицеры, даже если они на пенсии, очень сдержанные и немного суровые люди, сентиментальность из них выветривается в первые же годы службы. Но бывают такие особенные моменты, когда на плечи в погонах со звездами ложится черной тканью скорбь...

Шамс тайком смахивал слезы, но они предательски продолжали литься из больших черных глаз. Сдавленным голосом, с трудом преодолевая ком, застрявший в горле, он рассказывал нам с Насибой о последних годах жизни Самандара, когда волей судьбы он оказался вдалеке от нас с дочкой, как часто приходил к его родителям и часами рассказывал о своей тоске по жене и дочери, о его горестных сожалениях... Едва сдерживая рыдания, клокочущие в горле, он рассказал о том, как Самандар, безуспешно пытавшийся изменить сложившееся положение, уехал из Таджикистана в Россию, чтобы заработать немного денег и уехать оттуда в Алма-Ату к своей семье. Как через два месяца после отъезда он умер в Москве, что рядом с ним в этот горестный день был младший брат Шамсулло — Рустам. Что Самандар незадолго до своей смерти говорил ему, что чувствует, что скоро умрет, что страшный для наших семей 2002 год унес жизнь отца Шамса — 13 февраля от тяжелой болезни умер спортивный тренер и уважаемый учитель физкультуры Мирзо Хабибов. А через десять дней не стало Самандара, и спустя еще десять дней привезли его тело в цинковом гробу. И, видимо, на то была воля Всевышнего, что двое наидостойнейших мужчин, которые очень сблизились в конце их земного пути, в конце-концов легли в землю рядом...

Я сразу решила, что поеду в ближайшие длинные выходные на Навруз в Таджикистан. Шамс мне сказал: «Если хотите съездить туда, я поеду с Вами и покажу, где могила Самандара». Уговаривать меня было не нужно, я столько лет думаю о том, как мне добраться до далекой и почти закрытой, страны, в которой я ни разу не была, как найти последнее пристанище моего мужа.

Опущу подробности связанные со сборами в автопутешествие, они были стандартными. Необычным был мой багаж — надгробный камень, сделанный по моему заказу из балхашского зеленого гранита, на котором мастер высек эпитафии на таджикском и казахском языках, и его уже погрузили в багажник моей машины (Митсубиси Аутлендер, 2013 г., 2,4 л). Высокий и крепкий, как кусок гранита, русский парень по имени Влад изготовил мой заказ и предусмотрительно выдал мне все документы на изделие, необходимые для предъявления их на таможне.

17 марта. Мы выехали из Алматы уже в сумерках, почти в 7 вечера. Запланирована была ночевка в ауле у мамы и спозаранку — в путь. Я расчитывала к утру быть на Курдайском МАПП (многосторонний автомобильный пункт пропуска), чтобы следовать через Киргизию на таджикско-киргизский таможенный пост в с. Баткен. Визуально по карте это была самая короткая дорога. В Киргизии живут мои родственники, и дорога от Курдая до Иссык-Куля была отличной. К тому же мысль о том, что можно будет держать с ними связь в пути в случае необходимости, вселяла в меня уверенность. Но звезды распорядились иначе...

Нам сообщили, что снегопады в этот день спровоцировали сход лавины на перевале Курдай, и он закрыт на расчистку. Оставалась одна дорога — через Узбекистан. Для этого нам нужно было доехать до границы к утру, чтобы проезжать транзитную страну в дневное время и оказаться на узбекско-таджикской границе хотя бы во второй половине следующего дня. Поэтому мы решили немедля двигаться в путь. Итак, 17 марта 23 часа. Мы выехали на трассу Алматы-Бишкек с Дегересского поворота.

18 марта. К развязке на Курдай-Бишкек и Мерке-Тараз мы подъехали под утро. За развязкой началась бетонка. Информационные щиты и указатели сообщали нам об оставшихся до Тараза и Чимкента километрах. Помнится, лет десять назад я ездила в Кызылорду на своем стареньком седане. То, что было тогда и теперь, конечно, не сравнить. Тогда дороги, мало того, что были разбиты напрочь, они еще и пролегали через все большие поселки и маленькие аулы, которые теперь новая трасса (А2) обходила далеко или не очень далеко стороной. Иногда на трассу выбегали, пасущиеся сами по себе лошади и коровы, поэтому близ селений надо быть начеку, а так... бескрайние степи и в дымке голубой — горы, горы... Джунгарский Алатау все дальше и дальше отдалялся от нас куда-то на юг...

Мерке, Тараз и Чимкент пролетели по автобану, не заезжая. Из-за отсутствия навигатора и мобильных карт немного заплутали возле Чимкента. Объездная была старая, узкая, но километров через 50-60 мы выехали снова на бетонку. Дальше по маршруту был Казыкурт и Сарыагаш.

Здесь мы сделали первую ошибку: проскочили развязку и вместо того, чтобы повернуть по мосту налево и съехать с новой трассы А2 (на карте она помечена зеленым квадратиком) на старую трассу М39 (на карте А2 в синем квадратике) в сторону села Жибек жолы, мы поехали в объезд через Жетысай.

КПП «Атакент» на казахстанской границе прошли быстро. Таможенный досмотр ограничился предъявлением документов на камень и визуальным осмотром. Узбекская сторона продержала нас больше часа. Удостоверение пограничника-пенсионера Шамса возымело свое действие, и узбекские таможенники довольно с пониманием отнеслись к цели визита в Таджикистан и сильно не придирались. Тем не менее, взяли деньги за «экологию» — проезд автомобиля по грязной луже с хлоркой, оформление страховки на автомобиль на 15 дней — $10. Мы соглашались на все, лишь бы скорее продолжить свой путь. Уже было приступивший к тщательному досмотру молодой человек слегка отшатнулся, когда я сдвинула сумки, нагроможденные на камне в багажнике, и показала край зеленого гранита с надписями и тоже ограничился ознакомлением с документом на памятник.

После этой поездки теперь четко знаю, что если ваш маршрут не определен и не перепроверен заранее и не вбит в навигатор, лучше и надежней всего дорогу спрашивать у ГАИ-шников, а не уместных жителей. Незнание этого негласного правила привело к тому, что мы потеряли в Узбекистане драгоценных 4 часа и вместо 60 км до КПП «Ойбек», куда направили нас с казахстанско-узбекской границы, мы проехали больше 200 км. Плутали по каким-то заброшенным, вдребезги разбитым дорогам, каждый раз подвозя местных, которые клялись: «Вот меня довезете, а там по прямой буквально 5 км/15 км/20 км». Каждый очередной «Сусанин» называл, казалось бы, ничтожные цифры, но намеченной цели мы так и не достигли, пока не подъехали к посту ГАИ на трассе, которую местные называли бетонкой. Хмурый инспектор-узбек тоже потребовал открыть багажник и только после беглого осмотра и изучения уже изрядно потрепанной накладной, махнул рукой куда-то вперед, как оказалось тоже немного в объезд, но по более или менее нормальной дороге. Указателей, информационных щитов на этом отрезке мы не встретили (есть подозрение, что они есть только вокруг/близ Ташкента или только в больших городах), приходилось притормаживать и прямо на ходу переспрашивать у проезжающих мимо водителей. К 4 часам пополудни измотанные и уставшие, мы добрались таки до КПП Ойбек.

На узбекско-таджикской границе нас продержали еще два часа, хотя людей, переходящих границу, почти не было. С 1 марта этого года ввели безвизовый въезд для граждан Таджикистана в Узбекистан, открыли несколько КП-постов. Оказывается, они бывают: пешими, двусторонними (только для граждан соседних стран) и международными, где транзитники вроде нас и могли пересечь границу. Говорят, раньше на таких КПП сутками стояли люди, мигранты, и с ними, мягко говоря, никто не церемонился. Досмотрщик — молодой парень-узбек с родинкой на щеке упорно требовал выгрузить из багажника каменный памятник для досмотра. Мои увещевания, что камень весит не менее 200 кг, что мне его загружали два здоровенных парня, что после плутания по узбекской территории ни физических, ни моральных сил у меня нет, его нисколько не трогали. Поскольку узбекский я не знаю, говорю ему по-казахски, он отвечает по-узбекски, но говорил он очень невнятно, я ничего не могла понять. Английский (вроде как международный язык) мы не знали оба, поэтому говорю ему по-русски, он мне: «Тушинмеймин» (по-узб. не понимаю). В сердцах выругалась по-русски — морщится, значит, все-таки понимает.

Собралась толпа таможенников и пограничников самого разного чина и ранга вокруг нас. Я отказались выгружать памятник из машины, но предъявила все необходимые документы, даже достала альбом и стала показывать фото покойного мужа, показала надпись на камне. Молоденький парень, которому, видимо, не была знакома боль утраты близких, был неумолим. Уже и товарищи вполголоса стали отговаривать его от этой затеи. Хоть я и не понимала невнятную речь досмотрщика, прекрасно поняла мимику и речь остальных. После долгих, местами весьма эмоциональных, препирательств на русско-казахско-узбекско-таджикском языках, он позвал товарищей, которые потихоньку стали уже расходиться, и трое парней приподняли камень в багажнике, убедились, что это всего лишь надгробье, а не хитроумный контейнер для перевозки чего-то запрещенного и только тогда дали нам проехать. Хмурые солдаты на воротах в непривычной для моего глаза НАТО-вской форме, в касках и с автоматами наперевес отворили ворота, и мы наконец выехали за пределы Узбекистана.

Меня трясло от возмущения и обиды. Шамс молчал и хмурился. Но вот мы уже стоим у ворот таджикского таможенного пункта Бекобад. На часах время 6 вечера. Пограничник в будке за воротами посмотрел удостоверение Шамса и побежал куда-то. Из-за калитки аккуратненького сада вышел высокий мужчина в комуфляжной форме и в шлепках на босу ногу (+20 градусов) и позвал Шамса. Рукопожатие, пара слов, и нам дали добро, мы проехали на досмотр.

Мужчина в белой рубашке (видимо, начальник поста) в своем крошечном кабинете суетливо что-то записывал и что-то спрашивал у Шамса, второй (наверное, его зам) в форме ярко-зеленого цвета заполнял журнал, делал копии наших документов, почти извиняясь, говорил мне, что это формальность, но так надо. Необходимые бумаги были оформлены быстро и вне очереди. Человек пять, ожидавших свою очередь, не проронили ни слова и не показали недовольства, даже наоборот. Шамс что-то возбужденно говорил на родном языке, все присутствующие посматривали на меня и, качая головой, хмурились. Из всего того, что он говорил я понимала только слово «янга» (по-тадж.: сноха, жена старшего брата), так меня называли и почтительно обращались ко мне ребята-таджики, когда мы с Самандаром поженились. На таможне с нас не взяли ни копейки, хотя мы должны были заплатить какие-то пошлины. Да и не было у нас сомони (таджикской валюты). Ни на территории Узбекистана, ни на двух таможнях обменных пунктов мы не встретили. Да и после узбекского «досмотра с пристрастием», мы спешили скорей въехать в Таджикистан и про деньги совсем забыли.

Как только необходимые процедуры были выполнены, все одобрительно закивали головами, на понятном мне русском языке объяснили, куда ехать, а совершенно посторонний мужчина даже дал мне немного денег на платную дорогу, о которой мы и забыли. А потом, приложив правую руку к сердцу, склонив голову в почтительном поклоне, все — и таможенники, и пограничники, и просто люди, стоящие рядом, — как один заговорили «Хуш омадед!» (по-тадж.: Добро пожаловать!), повторяя это выражение как заклинание по нескольку раз. Мужчина в форме проводил почти до ворот и твердил нам вслед: «Рохи сафед! Счастливого пути!». Было ясное ощущение, что мы, наконец, дома! Обида и усталость будто ушли куда-то, но как только мы выехали за ворота, сразу за таможенным постом я увидела то, что поразило меня как молния — это было большое, совсем нестарое кладбище с множеством могил: безымянных и с надгробьями... Сердце мое сжалось от пронзительной боли...

Почти 1000 км были позади, и казалось, что вот-вот уже рукой подать до Душанбе — первого намеченного пункта нашего путешествия. Нас там ждал Вайсиддин — друг и коллега Самандара, который тоже в свое время приехал в Алма-Ату по приглашению первого декана только-что открывшегося факультета Востоковедения КазГУ А.Б. Дербисалиева.

Новенький асфальт от самой границы, как-то быстро закончился, и мы поехали по старой дороге. Усталость и стресс притупляют внимание — оказывается, мы повернули не там, где было надо. Хоть по трассе и встречались ямы, держать 80 км/ч было можно. Мы торопились, вечерело... Дорогу от Бекобада до Душанбе (трасса М34 — через Керкэт, Ура-Тюбе, Шахристан, Айни, Калон, Пугус, Варзоб), по традиции, спрашивали у проезжающих мимо водителей. И как только мы проехали останки какого-то производства из далекого советского прошлого, похожие на скелет какой-нибудь гигантской доисторической рептилии, а потом старый мост через реку, где грохотала ниспадающая с плотины вода и высоко над рекой стояло облако из капель влаги, проехали парадный строй одинаково подстриженных тутовых деревьев вдоль дороги — начался перевал. На резком подъеме в 50-60 градусов двигатель моей машины даже не взвыл, а жалобно запищал. Едва заметный, скромный железный столбик с надписью «Арзоб» на табличке (или Варзобский перевал — по названию реки Варзоб, протекающей по ущелью), не предвещал ничего того, что я увидела дальше...

Шахристан

Дальше мы двигались между гор, сначала невысоких. Будто расписные, они местами обнажали неизвестные мне горные породы, а еще дальше — гор, заросших арчовыми (туя) рощами, лесами и покрытых нерастаявшим снегом. Иногда горы расступались, и мы выезжали в долину, где вдоль дороги и поодаль от нее стройной шеренгой росли тополя (их сажают специально для использования в строительстве) и каждый клочок земли был с любовью возделан. Там, где земля была более пригодной для садоводства, раскинулись сады: абрикосовые, сливовые, вишневые и словно невесты в бело-розовой фате из нежных лепестков стояли нарядные деревья и казалось, что они кружат в свадебном вальсе, едва касаясь земли шпильками своих белых туфелек, — аккуратно покрашенных свежей известью, стволов.

И вот наконец первый терминал «Шахристан» платной дороги Душанбе—Худжанд. Девушка-оператор, сидящая в маленькой будке перед шлагбаумом, произносит уже знакомое мне «Хуш омадед!», выдает нам чек об оплате и добавляет «Рохи сафед!». Отвечаю: «Көп рахмет!» (по-каз.: Большое спасибо!) и тоже прижимаю руку к сердцу. Шлагбаум подняли, и мы двинулись к еще более высоким горам. Дальше терминала была отличная новая дорога.

Мы уже больше часа едем по перевалу, поднимаясь все выше и выше, а дорога все больше и больше запетляла. Стемнело совсем, горы растворились в темноте, встречные машины больно слепили фарами. Решили позвонить Вайсиддину в Душанбе и узнать, сколько нам еще ехать и, если мы прибудем поздно ночью, готов ли он нас встретить? Телефоны наши давно разрядились, переходник для зарядки от аккумулятора автомобиля перегорел, пауэр-банк в спешке забыт дома, бензин после «круиза по бездорожью Узбекистана» почти на донышке бака, местных денег всего 5 сомони. В общем, срочно требовалась остановка.

На очередном подъеме стояло двухэтажное здание без каких-либо вывесок, по виду напоминающее мотель. Шамс пошел просить телефон, чтобы позвонить. В горах, не как в долине, холод пронизывал, и дул ветер, датчик в машине показывал +3. На миг расслабившись от напряженного вглядывания в дорогу, я стала уже засыпать, как прибежал Шамс и радостно позвал: «Пойдемте, нас зовут на чай...» — «Кто зовет? Может, поедем? Ты звонил Вайсу?». Но усталость взяла верх: «...ну, хорошо, давай передохнем».

Трое мужчин встречали нас у двери. С неизменным «Хуш омадед!», вежливо кланяясь и держа руку на груди, просили пройти в комнату с низким столиком и кучей мягких одеял и подушек, отдохнуть с дороги, попить горячий чай, согреться. От усталости и спросонья я ничего не понимала. Было впечатление, будто этим людям вдруг неожиданно выпала честь встречать высочайшую персону. Как оказалось, просто Шамс попросил позвонить, а те в ответ пригласили разделить с ними трапезу и попить чай и, отвечая на стандартные в таких случаях вопросы: «Кто? Откуда? Куда? Зачем? » — сообщил, что мы приехали из Казахстана в Таджикистан с особой миссией, а так как Шамсулло уже более четверти века гражданин Казахстана, мы оба здесь — «мехмон» (по-тадж.: гость).

Для таджиков, свято чтящих заповеди Аллаха, обидеть гостя, а тем более путника — большой грех и позор, а помочь — значит получить суаб (зачет наших добрых дел на том свете). Кроме того, что нам дали позвонить, нас обогрели, напоили горячим чаем с наватом (сваренные особым способом из сахара сладкие кристаллы), накормили горячим хом шурбо (бульон с большими кусками мяса), принесли ароматную баранину, запеченую в тандыре (распространенная в Средней Азии глиняная печь), горячо отговаривали ехать в ночь по перевалу, предоставили комнату на втором этаже, чтобы мы поспали и отдохнули. Они наотрез отказались обменять наши доллары на местную валюту, наоборот дали нам 200 сомони (около 20 долларов) на бензин и 5 терминалов платной дороги до Душанбе. И вовсе не потому, что они большие люди в Шахристане и имели возможность, а потому что мы — гости, потому что есть непреложный закон гостеприимства — помогать путникам, нуждающимся в помощи. Да зачтутся вам тысячи суаб, добрые люди!

Я провалилась в сон и сквозь него отдаленно слышала гул проезжающих мимо фур. Под толстым ватным одеялом было тепло и уютно, кроме того, дополнительно в комнату заботливо поставили обогреватель. Шамс разбудил меня в 6:00. Утренняя прохлада взбодрила и разбудила меня окончательно, а вот увиденное вокруг меня просто поразило — кругом были горы.

От края территории мотеля-чайханы обрыв глубиной с полкилометра. В ущелье текла река, вдоль ее русла стояли плотные шеренги стройных тополей. Чуть дальше по ущелью в долине раскинулся город Шахристан, а впереди — белые вершины гор, и к этим снежным пикам вела черная лента обновленной дороги. Дороги, которая в советское время называлась «Дорогой жизни», так как она соединяла отделенные друг от друга неприступными горами северные районы Таджикистана с центром и столицей республики Душанбе. Дорога, которая после развала СССР была почти полностью уничтожена и превратилась в «Дорогу смерти», войдя в десятку самых опасных дорог мира... По этой дороге в 1996 году мой муж уехал на родину и уже не вернулся...

Перевал Анзоб

19 марта. Горячий чай и свежая лепешка на завтрак, и мы двинулись в путь. Дорога вела нас все выше и выше. Иногда горы, словно сжалившись над нами, расступались, и мы спускались по серпантину в долину, где жили своей размеренной жизнью города и села. И повсюду были сады, сады, сады... В долинах и на немыслимой горной круче, где только есть земля.

А земли, пригодной для жизни и возделывания в Таджикистане ничтожно мало, 93% территории страны это — горы. Порой неприступные и опасные с лавинами и оползнями, но в них, говорят, есть несметные сокровища, говорят, что они богаты рудой, золотом, драгоценными камнями. А еще это — край горных озер с прозрачной водой, чистейших родников, целебных источников. А седые вершины — словно исполинские стражники — зорко охраняют эти богатства.

Нужно ли говорить, что увиденное мной — восхитило, потрясло, заворожило меня и навсегда покорило мое сердце? Наверно нужно, но невозможно передать словами эти чувства, и никакая фотография не передаст величия, красоты и мощи гор. В. Высоцкий говорил: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». И это — истинная правда! Наша красавица Алма-Ата, расположенная у подножия Алатауских гор, похожа на прекрасную царевну в драгоценной диадеме из белоснежных вершин и пиков, усыпанной алмазами ледников, изумрудами тянь-шаньских елей, жемчугами чистейших родников, синими сапфирами горных рек и озер, желтыми топазами нежных тюльпанов и рубинами алых маков! Я, рожденная и выросшая у этих гор, не подозревала, что есть другие горы, чье великолепие покорит меня навсегда.

Горы, окружающие перевал Анзоб, кажутся неприступными и холодными. Они манят белыми вершинами, до которых, как ты думаешь, дойти невозможно даже за тысячу лет. Вот они, грозя лавинами и камнепадами, надвигаются на тебя, зажимая холодными скалами тоненькую ленту дороги в каменные тиски, и она исчезает, теряется из виду и думешь, что тебя вот-вот раздавят как песчинку. И только река, бурлящая на дне ущелья, дает тебе слабую надежду, что, может, все-таки выход отсюда есть. Но стоит только оступиться, и ты полетишь с обрыва в каменную бездну. Они то расступаются широко и впускают тебя в зеленую долину, купая тебя в нежно-розовой пене цветущих садов и жарко обнимая за плечи солнечными лучами, то они плачут хрустальными слезами горных родников и водопадов, то обнажают перед твоим взором все свои богатства и сокровища, будто говоря: «На! Бери!», то снова становятся неприступными и гордыми, величественно возвышаясь над всем окружающим. И когда на высоте почти 3400 м ты проезжаешь у самых вершин, где лежат белые нетающие снега, не верится, что простому смертному под силу подняться до такой высоты и достичь такого величия.

Пишу о горах, а вижу перед глазами своего Самандара. Вдруг понимаю — как же они похожи! Кажущийся таким гордым и неприступным, он, будучи цельным как скала, умел быть по-настоящему нежным и любящим, по-царски щедрым, рассыпая под ноги нам все свои сокровища и богатства, он дарил тепло и кров всем и каждому, кто в том нуждался, искренне плакал, обнажая свою душу, когда в сердце вселялись горе и печаль, и только он один мог быть таким величественным и в то же время бесконечно человечным.

Душанбе

Почти 400 км сложнейшей дороги по перевалу — по серпантинам, по горной круче, по краю обрыва, по туннелям, по ущелью и по долинам — завершились так же неожиданно, как и начались. О том, что город уже близко, мы поняли только по роскошным дачам и домам, зонам отдыха и ресторанам вдоль трассы у берегов реки Варзоб. Для душанбинцев эти места излюблены, так как в жаркие летние дни спасают их своей прохладой и чистым воздухом. Мне показалось, что мы как-то вдруг въехали с перевала в город и оказались практически в центре столицы. Реку Варзоб, протекающую по городу, горожане называют Душанбинкой — как и мы называем горную речку, протекающую через наш город, Алматинкой.

Проезжая по широким новым проспектам и старым узким улочкам, поняла, что Душанбе очень похож на Алма-Ату, только вот улицы не в шахматном порядке как у нас. Рельеф столицы Таджикистана продиктован самой природой и древней историей. Нам, алматинцам, было немного непривычно. Мы привыкли ориентироваться в своем городе по горам, что окаймляют Алма-Ату с южной стороны. Ощутимый уклон по всему городу не дает сбиться с ориентира. Пожалуй, только в нашем городе используются такие уточнения: вверх или вниз по ул. Гагарина, выше или ниже проспекта Абая. Улицы старой части города Душанбе напоминают восточный узор — кружевной, витиеватый, а вот новый проспект — широкий, парадный и очень торжественный. Поразила чистота в городе и высаженные на каждом клочке земли цветы и деревья. Очень похожи старые здания и дома, но есть и своя изюминка, свои особые черты. Проспект Рудаки это — вековые чинары, смыкающиеся где-то очень высоко над головой, ранней весной стоящие в зеленоватой дымке нераспустившихся почек и много-много другого, что не может не восхитить. Строится много новых зданий — по-восточному роскошных, с неповторимой архитектурой, с узорчатой отделкой. Великое множество больших и малых парков. Сколько интересного таит в себе этот древний город и его окрестности! Так хочется узнать его больше. Надо сюда обязательно еще вернуться.

Вайсиддин с женой ждали нас еще накануне. Сказать, что они обрадовались — значит ничего не сказать. Вайсиддину — от природы сдержанному человеку — с трудом удавалось не поддаваться эмоциям. Он вроде бы смеялся и расспрашивал, рассказывал сам, но время от времени, впадая в какие-то свои думки, повторял: «Я очень рад, очень...», — и смолкал. Смотрел альбом с фотографиями Самандара и глаза его блестели — то ли от ностальгии, то ли от навернувшихся слез... Он прожил в Казахстане больше десяти лет, здесь родились его дети. А свою дочь они назвали красивым казахским именем —Айнур — Лунный свет. Мне радостно осознавать, что они увезли с собой на родину частичку моей Алма-Аты, что у них всегда будет такая замечательная память о Казахстане.

Наконец, обменяли деньги в банке. Обменных пунктов, как у нас на каждом углу, нет. Небольшая остановка на базаре Корвон и снова — в путь. Осталось чуть меньше 150 км, время — уже седьмой час. Остановились заправиться на выезде из Душанбе. Кстати, бензин в Таджикистане есть и очень даже неплохой, российский, но дорогой. Если в Казастане он стоит порядка 5 долларов, то тут он стоит 7-7,5 долларов (конечно же, по курсу в местной валюте). А вот в Узбекистане просто беда с бензином — везде только газ, бензин 92 и 95 марки есть только в Ташкенте и в больших городах, а по трассе только 80-ый.

Вахшская долина

Монументальное сооружение (своего рода Триумфальная арка в восточном исполнении) обозначало, что мы выехали за пределы столицы Таджикистана города Душанбе и держим путь в областной центр Хатлонской области город Курган-тюбе (Курган-теппа). Начались сады Вахшской долины. Привычному глазу Шамса было легко определить какие это сады, и он с нескрываемой гордостью сообщал мне: «Это — айвовые, это — миндалевые, а вот — вишневые, а тут — виноградники...». В его голосе отчетливо слышатся ностальгически-щемящие нотки. Как же он скучал по всему этому, ведь он не был дома долгих семь лет — то служба, то дом строил, то пенсия не позволяла... А сады не кончались, и везде чувствуется умелая рука садоводов, с большой любовью и со знанием дела ухаживающих за ними круглый год и, наверное, всю жизнь. Если горы Варзобского перевала покорили меня первозданной дикой красотой, сотворенной природной, то сады Вахша восхитили меня красотой рукотворной, созданной человеком и его неутомимым трудом.

От Курган-тюбе до самой границы с Афганистаном дорога отличная, новая. По ней безостановочно мчатся в обе стороны фуры. Уже стемнело, и мы тоже без остановок проехали областной центр Курган-тюбе и районный центр Колхозобад. Да, конечно, — это не столица, и многое уже устарело. Но есть во всем этом что-то наивно-душевное — даже родное. Порадовало большое количество современных детских и спортивных площадок. Буквально за каждым углом карусели и качели, баскетбольные корзины и волейбольные сетки. Я их еще в Душанбе приметила и удивилась— казалось бы, страна только-только стала оправляться от пережитой разрухи — до того ли?.. А здесь так, все лучшее — прежде всего детям!

Мама

К поселку мы подъезжали уже в 9 вечера. Почти двое суток в пути. И вот — мы у цели. У нас у обоих бешенно колотилось сердце. Шамс взволнованно говорил и показывал мне: это — интернат, где учился Самандар, это — школа, где всю жизнь проработал мой отец, а вот мой дом, а это — моя мама и братья!

Двое суток мама Шамсулло не спала и неустанно молилась за сына. Вынесла из дома табуретку и сидела у трассы, вглядываясь в даль и вздыхая. А мимо, не снижая скорости, мчались фуры... Любая война отбрасывает любую цветущую страну лет на двадцать назад, а людей безжалостно старит. Даже не верится, что маме Шамсулло всего 66 лет. Я вспоминаю знакомых женщин ее возраста и отчетливо понимаю, что это так. Война давно закончилась, но она навсегда отпечаталась на лицах скорбными морщинами и осталась в уголках глаз неизбывной печалью.

Шарифа апа то плачет, то смеется. С забавным акцентом и с большим юмором она рассказывает мне о своем непростом житье-бытье. Читает нам стихи, которые написала своему сыну, когда он ушел служить в армию. Поет песни на таджикском и даже на немецком, которые она еще помнит от своих соседей-немцев, уже давно уехавших в Германию. Как ребенок радовалась золотистому микрофону, который по ее просьбе привез Шамс. Тайком любовалась сыном... Вот как выглядит счастье матери!

Очень тепло вспоминает и рассказывает о Самандаре — как он часто приходил к ним домой, подолгу беседовал с ее мужем, как много рассказывал о жене и дочери, как тосковал и страдал от разлуки... Мама плачет, ладонью одной руки гладит тыльную сторону другой руки и сквозь горький стон шепчет: «Он мне руку целовал, а я ему: «Не надо, Самандар, у меня руки черные, некрасивые», — а он говорил: «Нет, ападжон, у Вас золотые руки!»». Смотрит альбом и гладит дрожащей рукой его фотографию: «Какой красивый был, добрый, умный, но вот судьба такая...»

Самандар всегда говорил: «Рай находится под ногами матерей!». Он свято чтил свою маму, гордился, что у него мамины глаза. Рассказывал мне, что у его отца Азиза Насриддина, Героя Социалистического Труда и дважды кавалера Ордена Ленина было три жены (это в советское-то время!), а его мама была младшей, любимой и самой красивой. Что всех жен отца принято было называть мамами, а всех его детей — братьями и сестрами. И вообще, до какого-то времени они все жили в одном большом доме. Самандар очень гордился тем, что их много.

Слушая маму Шамсулло, я вспомнила свою. У моей мамы я одна-единственная. Я точно знаю, что она сейчас тоже не спит и тоже стоит часами напролет на немолодых коленях и молется, тоже вспоминает Самандара — как он приезжал к моим родителям в последний раз и будто чувствовал, что уже никогда не вернется. Упав в ноги моей маме, со слезами он говорил: «Простите меня, пожалуйста, я не смог сделать вашу дочь счастливой! Я очень виноват перед Вами!»... Как крепко обнимал свою дочь, целовал ее в лоб и щечки, шептал ей что-то нежное на родном языке и долго не мог расстаться с ней. А потом, уйдя подальше от глаз в самый дальний угол двора, горько плакал...

Черные тюльпаны

20 марта. Утром мы решили выгрузить надгробный камень на кладбище и залить фундамент под постамент. 21 марта должна была прилететь Насиба с мужем. Финальную установку памятника мы запланировали на следующий день после их приезда. Короткая встреча со старшим братом Самандара возле базара разволновала и разбередила душу. Новой волной меня накрыли воспоминания и душили слезы... По дороге к кладбищу проезжали мимо большого мазора (по-тадж.: надмогильное сооружение), 36 мученников, расстрелянных боевиками, покоятся в братской могиле. Жутко... Племянники мужа, что вызвались помочь, и Шамсулло шепотом произносят молитву и гладят лицо ладонями со словами: «Аллаху Акбар!» (араб.: Аллах велик!)

Пока ребята выгружали из багажника памятник, все сильнее росло мое волнение: неужели я здесь? Чем ближе я подходила к могиле, тем яростней колотилось в груди мое сердце. Но увиденное вдруг так обрадовало меня — холмик над могилой мужа был весь в сияюще-изумрудной зелени. Он был гораздо выше и сильно отличался от соседних, уже почти сравнявшихся с землей, неубранных от прошлогодней травы, с воткнутыми в них длинными палками и развевающимися на них кусками разноцветных тканей, вызженных солнцем и потрепанных ветром.

Оказалось все просто. Как только братья Шамса узнали, что я приеду, пришли сюда, прибрались и посеяли пшеницу (смешивают пшеничную солому с глиной и водой и обмазывают этим раствором холмик). И за два месяца она дружно проросла и поднялась на ладонь от земли. В этом прежде всего есть свое практическое значение — в здешних местах летом стоит зной в 50 градусов и выше, земля рассыхается и превращается в пудру, которая разлетается от мало-мальского ветра. А проросшая пшеница своими корнями образует дерн — своего рода каркас и держит всю конструкцию.

У казахов тоже есть похожий обычай: после выноса тела умершего из дома, посыпают зернами пшеницы место, где лежал покойник, чтобы те, кто остался после него — его семья, дети, несмотря на горе, постигшее их, и боль утраты, утешились и продолжали жить. Я знаю, что по Корану через 30 лет могилы должны сравняться с землей, ухаживать и украшать могилы нельзя. Но как смириться с тем, что нас покидают лучшие, самые любимые и уходят они так рано? Самандару было всего 36 лет! И пока живешь и дышишь — помнишь и скорбишь по ушедшим и, превозмогая боль, усталось и трудности дорог, ищешь и идешь к могилам дорогих и любимых, чтобы поклониться, чтобы поблагодарить за то короткое счастье, что выпало нам, и сказать «спасибо» за любовь...

На могиле лежал уже проржавевший и развалившийся цинковый гроб, в котором привезли тело Самандара. На этом кладбище много могил, на которых лежат цинковые гробы, в них привозят печальный Груз-200 и самое прискорбное, что их везут сейчас не из мест, где идут боевые действия, а из стран и городов, где нет войны. И таких кладбищ, усыпанных «черными тюльпанами», в Таджикистане много. Это страшно...

Я не хотела, чтобы этот гроб видели моя дочь и внучка, это зрелище не для нежного сознания непуганых детей. Поэтому попросила ребят убрать его куда-нибудь на край кладбища. Как только приподняли ржавую железку, племянник тут же бросил ее и что-то закричал по-таджикски. Шамс мне переводит: «Там змея!». Племянник схватил палку и замахнулся, а я в ужасе закричала: «Не надо! Не трогайте ее! Самандар был 1965 года рождения, а это — год Змеи. Эта змея охраняет его!». Когда откинули в сторону останки железного ящика, под ним, уютно свернувшись, спокойно лежала большая змея. Не меньше метра длиной, она была темно-зеленого цвета с графитово-серым отливом без узоров и пятен, какие обычно бывают у змей этого региона.

Сквозь горестный стон и град слез я шептала (или кричала?) на русском (или на казахском? не помню): «Самандар, я пришла к тебе! Я, наконец, нашла тебя!». Змея приподняла голову, оглянулась, посмотрела на нас и скользнула в нору в могиле...

Потом по приезде я долго искала в интернете, спрашивала у знающих людей, но мне сказали, что такие змеи, как я описываю, в тех местах не водятся. Может, это Самандар решил встретить меня сам?.. Вот и встретились, мой дорогой, вот и свиделись...

Дом мамы

21 марта. В дом мамы Самандара мы пришли с утра. Со мной пришли все его четыре сестры. Единственный брат, оставшийся в живых из всех четверых родных братьев, — Акрам и его супруга — встречали нас щедрым дастарханом. Перед входом в дом прямо через порог постелили новую зеленую с золотом парчовую ткань. Такой обычай у таджиков — чтобы гости, впервые переступающие твой порог, вошли в дом по новой, красивой дорожке, то есть с благим намерением и радостным чувством. А казахи в знак чистых намерений переступают порог с правой ноги. Вот и я со словами Бисмилляхи-рахмани-рахим! (по-араб.: Во имя Аллаха — Милостливого и Милосердного!) вошла в этот дом впервые, почти через четверть века после того, как по закону Шариата стала женой Самандара.

Младшая сестра Самандара Джонон показывала мне большой дом: «Вот в этой комнате была детская, здесь мы с Самандаром спали, тут стоял стол, здесь мы учили уроки, вот тут стоял шкаф с его книгами. А это — комната мамы, тут стояла печка, мы любили с Самандаром грызть семечки у печки, а вот тут зимой, когда было на улице холодно, мы расчерчивали мелом пол и прыгали, играя в классики, а потом...», — она смолкает и, утирая хлынувшие слезы, дрожащим голосом добавляет: «...отсюда выносили Самандара, когда он умер и его привезли в цинковом гробу, а через два года, не выдержав горя, умерла мама, ее тоже выносили отсюда, потом второго брата, а еще через год — самого младшего братишку. Всех провожали из этого дома...»

Кого больше успокаивала Джонон — меня или себя, когда говорила: «Мы же не будем больше плакать? Сегодня такой хороший день — праздник Навруз, новый год. У нас радость большая — мы нашлись, сейчас Насиба приедет. Давай ее встретим без слез. Пойдем, посмотрим альбом Самандара. Забери его себе, и гитару его забери, и книги пусть Насиба себе возьмет, на память об отце...»

Последнее послание

Старшая абысын (по-каз.: жены братьев между собой) хлопотала вокруг нас, расстилая цветные мягкие одеяла. Мы с Джонон уселись у окна поудобней и стали рассматривать обтянутый красным плюшем альбом, но он был почти пуст. После смерти Самандара родственники разобрали его фотографии на память. В альбоме лежало свидетельство о смерти, выданное в Москве в бордовой обложке и пачка каких-то бумаг в ней. Стали разбирать, оказалось, что это были очень хорошо сохранившиеся, немного пожелтевшие от времени, квитанции об оплате услуг морга, сопроводительные документы Груза-200. Впитавшие в себя запах фармалина, от них веяло смертельным холодом. И среди этих корешков, талонов и накладных вдруг обнаружились два сложенных вчетверо пожелтевших листка.

Джонон протянула мне один: «Кажется это на казахском, я не понимаю, прочитай!» Я взяла его и стала читать. Это было заявление, написанное на имя и.о. заведующего кафедрой персидского языка (правильно: Ирано-турецкой филологии) С.А. Мусоеву от студентки ІІІ курса А. Батмановой, о том, что в связи с ее плохой успеваемостью по персидскому языку, она обязуется перевестись на другой факультет и просит поставить ей зачет, чтобы закрыть сессию. А рядом приписка другим, явно взрослым почерком: «Я, мама Алии, обещаю, что моя дочь будет переведена на другой факультет, так как она не успевает по предмету».

Я рассмеялась: «Вот какой был принципиальный устод Самандар!». Но это не оттого, что он был слишком строгий или вредный, а оттого, что настолько сильно любил свой предмет, великолепно знал историю Древнего Востока и язык фарси, что сами иранцы диву давались. Он искренне не понимал тех, кто не разделял его любви к языку поэзии Хафиза и Омара Хайяма. А когда у него появилась возможность, он с большой радостью повез всех своих студентов в Душанбе на практику по развитию речи за свой счет...

А еще он мне говорил, что есть своеобразная градация языков в Европе: английский — язык бизнеса, французский — язык любви, а немецкий — язык войны. Такая же градация есть и на Востоке: арабский — язык науки, тюркский — язык войны, а вот персидский — язык поэзии!.. А что касается этой студентки — ну, не отчислил же он ее за неуспеваемость, а наоборот — дал возможность выбрать что-то другое, более подходящее для нее, и маму поставил в известность... Строгий, но справедливый и человечный... был... Снова задыхаюсь от горечи, обжигающей мне горло.

Не успела я отдышаться и набрать в легкие воздуха, как Джонон громко вскрикнула: «Гульбану, смотри, тебе письмо от Самандара!» Я до сих пор не понимаю, как выдержало мое сердце и не разорвалось на части в ту же секунду, когда я увидела уже рассыпающийся в прах, пожелтевший от времени листок с мелким красивым почерком моего мужа! Будто небеса разверзлись над моей головой! Горестный стон вырвался из моей груди, я закричала, зарыдала в голос, прижимая листочек к груди. На мой плач сбежались все и застыли в оцепенении. Сквозь пелену жгучих слез я читала строки его письма и с каждым словом в мое сердце вонзались тысячи острых игл...

Мой дорогой, любимый, родной! Вот почему я так рвалась к тебе, вот что меня так тянуло и звало сюда за тысячи километров, через горы и перевалы, через границы и таможни, через страдания и боль, через столько лет!.. Твое письмо ждало меня все это время! Спасибо небесам, что оно чудом сохранилось и, наконец, дошло до меня! Ты не смог отправить свое нежное, полное любви и отчаяния послание мне, но великий Аллах сделал так, что через двадцать два года я сама пришла за ним!

Письмо было датировано1996 годом. Выходит, написав его, Самандар до последнего часа не расставался с ним и до последнего вздоха думал обо мне и дочери. Почти шесть лет носил с собой листок бумаги, которому доверил самое сокровенное и дорогое, — свое нежное и искреннее признание в любви и мою фотографию! Именно потому, что письмо было с ним всегда, оно оказалось вместе с бумагами Груза-200. Никому из родственников и в голову не пришло посмотреть, что это за потрепанный листок, все были погружены в постигшее их горе. Документы, которые выдали работники морга, по приезду они аккуратно сложили в бордовую обложку со свидетельством, ее — в альбом с фотографиями — и больше не трогали.

Письмо не было запечатано в конверт и начинается с предупреждения о том, что оно касается исключительно меня. Я долго думала, но все-таки решила, что некоторые выдержки из последнего послания моего мужа ко мне могут и должны стать достоянием всех:

«Во имя Аллаха — Милостливого и Милосердного!
(на арабском)

Чтобы написать это письмо, я волей судьбы пережил много душевных страданий и боли, и долго думал — как выразить свои мысли и в какой форме преподнести свои чувства, если по сути — истинные чувства практически невозможно выразить в словах. Я буду счастлив, если смогу передать хотя бы десятую часть того, что я чувствую к тебе...

Во сне ли это или наяву, но не во сне ощущение тебя, этот свет от тебя, и он озаряет путь сердца к празднику света и зеркал, но сердце блуждает. Ты даришь солнце мне, которое согревает семь покровов, озаряя весь мир, а я пьян собой, слеп и плаваю в море самолюбия, искажения, ненависти мирской, проблем жгучих. Глаза твои черные, полные любви, подобно символ истины во сне, открывают мне двери правды реальной, но я отворачиваюсь от стыда перед ними, перед душой твоей и плаваю дальше и приближаюсь к концу своего пути, ... где ждут меня демоны горя и разлуки, печали, скуки мертвой, безмолвной, адской, убивающей, ломающей сердце, веру во все высокое, небесное...

Но любовь твоя освобождает меня из оков дьявольских, трудных, и опомнился я в царстве света, где парил без крыльев и говорил без слов, где чувствовал все свои семь слоев и ощущал себя полным и совершенным, и все небо и земля были во мне, это был я, но... чего-то не хватало во мне и что-то тянуло меня обратно, чего-то не хватало внутри меня, подобно голодному, который чувствовал пустоту в брюхе, подобно матери, у которой отняли ребенка, подобно страдающему наркоману с полной потерей памяти... из этого сна я помню только весы, на которых самая малая частица истинной любви стоит больше всей земли... Я чувствовал твою кожу, волосы, дыхание, тепло рук и сердца, вижу черные оленевые, чистые, опечаленные, радостные, задумчивые глаза — зеркала души твоей чистой, благородной, заботливой, наблюдаю и наслаждаюсь твоей грацией, смотрю на твои движения, жесты, очертания лица...

В общем, Гульбану, я знаю, что я люблю тебя и моя любовь совершенна, но дай Бог, чтобы ты поняла ее правильно. ... В ней нет ничего материального, грешного, и я счастлив от того, и хочу осчастливить тебя и дочку, и хочу жить просто ради вас всех, кого люблю истинно... Ты мне очень нужна, без вас (тебя, дочки и матери) я не смогу жить.

Я просто люблю тебя, Гульбану, хотя не знаю, за что именно, и постоянно вижу, слышу, чувствую тебя и живу тобой, дочкой и матерью.

Я почти каждую ночь плачу, вспоминая дочку, тебя и маму, свое прошлое. Надеюсь на Аллаха, что все это когда-нибудь кончится и я смогу осчастливить вас всех, жду и надеюсь, я знаю, что настанет это время... Каждое слово этого письма обдумано и прочувствовано, если можно так выразиться, десятки, сотни раз, но даже в этом случае не сможет передать всю полноту и глубину, бескорыстность и чистоту моих чувств к тебе и дочке...

Кстати, поцелуй от моего имени дочку в лоб и щечки.

Гульбану, ... я совершенно уверен, что другой человек не сможет, да просто не суждено другому человеку любить тебя так совершенно, как я, и не суждено мне любить другого человека, как люблю тебя, Гульбану. Даже имя твое для меня настолько близко и поэтично, что порой от одного твоего имени я плачу и витаю в небесах часами...

Не могу докончить, ... но передаю бразды мысли и слова тебе — цветок мой весенний. Надеюсь на твое благоразумие, благородство души, доброе сердце, честность, в общем, на тебя — моя единственная!

с большой любовью, Самандар

27.10.1996 г.»

Зеленый камень

22 марта. О памятниках, устанавливаемых на могилах, казахи иносказательно говорят «көк тас», что в переводе означает «зеленый камень», то есть надгробье. Вместе с родственниками и друзьями Самандара мы установили памятник на могиле. Такой камень здесь один — зеленый гранит из далекого Казахстана. Теперь все мы, — кто помнит и любит, дорожит памятью и всем сердцем скорбит, сможем навещать нашего незабвенного Самандара, чтобы прочитать молитву и помянуть добрым словом. Пусть земля будет тебе пухом, мой родной!

Большой дом

Нас пригласили в большой дом — дом отца Самандара, где теперь живет его старший брат от старшей матери. Аджи Умар (аджи — приставка к имени мусульманина, совершившего хадж в Мекку) рассказывал об их отце, показывал нам его портрет, поведал историю их рода и о том, что когда-то почти сто лет назад в Тигровую балку (ныне заповедная зона, к сожалению, тигров здесь уже нет) боялись даже сунуться из-за опасных хищников. Еще юный Азиз Насриддин переехал сюда жить со своей отарой овец, обосновался тут и стал родоначальником большого клана и основателем этого поселения. За небывалую смелость и самоотверженность, неоценимый вклад в развитие республики и освоение новых земель был неоднократно удостоен высоких званий и государственных наград.

Дом аджи Умара был большим и в прямом, и в переносном смысле: это главный дом клана Азиза Насриддина, стоящий на улице названной в его честь, дом в котором родились и выросли не только его дети от трех жен, но и сыновья аджи Умара, которыми он очень гордился: старший сын — фермер-животновод разводит скот, как его знаменитый дед, второй — землепашец-дехканин возделывает десятки и сотни гектаров земли, еще один сын — строитель возводит многоэтажные дома и больницы. Их у него пятеро — рослых и красивых сыновей. «А мне самому много не надо, вот у меня есть увлечение — пасека, и Слава Аллаху! Но мед я не продаю, я только угощаю всех и вас обязательно угощу», — молодо улыбается нам почтенный старец, разменявший девятый десяток.

Фарз

Моя дочь с мужем и моей маленькой внучкой остались в большом доме дальше продолжить знакомство и общение с новыми родственниками, а мы с Шамсом и его мамой уехали. За эти семь лет, что Шамсулло не приезжал на родину, умерло много его родственников, и ему надо было зайти в каждый дом и высказать соболезнование родным. Это — фарз (с араб.: религиозное предписание, обязанность, святой долг). Я уехала вместе с ними, потому что не хотела омрачать никому радости встречи, веселья светлого праздника. Но и уединиться со своим горем тоже было невыносимо. Загадочная змея на могиле и последнее письмо мужа разрывали мое сердце в клочья, душа моя металась в поисках ответов, в груди саднило от тоски и боли, я почти безостановочно плакала. Но даже скозь горькие слезы душа моя радовалась от мысли, что я, пусть даже через столько лет, смогла выполнить свой «фарз» — поставила камень на могиле мужа, показала дочь родственникам.

В каждом доме, в который мы потом заезжали с соболезнованиями, читали Коран и поминали умерших, в том числе и Самандара. Мы соболезновали этим людям, они соболезновали мне, и с каждой прочитанной сурой из Святой Книги душа моя светлела и понемногу успокаивалась. Светлый мир праху твоему, мой дорогой!

Святые старцы

«Вот еще к одной родственнице заедем проведать и все!», — Шамс набрал в магазине два больших пакета продуктов, и мы поехали в другое село.

Домик был настолько мал и неказист, что войти в его двери можно было только низко наклонив голову, словно кланяясь. Нас встречала крошечная старушка — бабушка Файзимо и ее муж — почти девяностолетний старик. Ну, все как из какой-нибудь доброй сказки! Видимо, в молодые годы дедушка был рослым, сильным, работящим мужчиной, об этом можно легко догадаться по несоразмерными к телу большим и длинным рукам и большой голове. Борода у деда была длинная, седая, волнистая, а глаза — по-дедовски добрые, ласковые, голос — скрипучий, с едва заметной стариковской усмешкой. А дворик какой у дедушки чистенький, а огородик какой ровненький! Ну точно — сказочный дед!

Когда-то давно девушка-таджичка выбрала себе в мужья парня-киргиза, и с тех пор они не расставались. Но судьба к ним была неласкова: троих детей еще в младенческом возрасте похоронили они, но остались вместе до конца. Об этой бездетной пожилой паре знают все в округе. Говорят, даже дальнобойщики перед рейсом приежают к бабушке Файзимо за благословением. Кто, как не мать, похоронившая всех своих детей, может так искренне желать долгой жизни и крепкого здоровья другим детям? В свои восемьдесят с лишним лет она вправе считать нас всех своими детьми. Она говорила долго, роняя капли слез из невидящих глаз, подернутых белесой пленкой, плача от своих же слов, настолько она была искренна. Говорила она долго, как-то по-детски всхлипывая, держа раскрытые ладони у своего маленького лица в скромненьком платочке, моля Аллаха ниспослать нам счастливой дороги, благополучного возвращения домой и желая нам много-много другого, без чего человеку трудно обойтись в этой жизни.

Уезжая от дома этих святых старцев, подумала — какое же это счастье, когда есть кого держать за руку, несмотря ни на что...

Мама Шамсулло не нарадовалась: «Вай, Гульбану, как же все так хорошо получилось — по четвергам у нас обычно ходят высказывать таъзия (по-тадж.: соболезнование) и вот — сходили, а по пятницам обычно дают оши худой (по-тадж.: поминки), завтра — как раз пятница!». Семья Шамса решила провести поминки по отцу на следующий день. «Это потому, что ниет (по-тадж.: намерения) у тебя хороший, чистый! Дай Бог тебе здоровья!», — продолжала осыпать меня благословениями Шарифа апа.

Родня

А нас наперебой звали в гости новые родственники, каждый хотел пригласить к себе в дом — «показать свой порог». С первого дня и до самого отъезда нас сопровождал везде, со всеми знакомил, все рассказывал, все показывал брат Самандара от второй мамы — дядя Шермахмат. Пожалуй, он один из немногих, кто хорошо говорил по-русски, и мы могли свободно общаться. Вообще-то, по-русски понимают почти все, но вот говорить на русском уже не с кем — давно уехали русские, украинцы, немцы, потому и забыли язык...

Сейчас вспоминаю и от тех воспоминаний становится уютно и тепло: каждое утро начиналось с громкого возгласа дяди Шермата еще с калитки дома Джонон, где я остановилась: «Доброе утро, келин! (по-тадж.: невестка, жена младшего брата) Как спали?» и уходя вечером громко желал: «Спокойной вам всем ночи! Приятных снов!». Очень он нам понравился. Он сразу стал нам родным. Внучка моя совсем его не боялась, шла к нему на руки. Из-за густой, весьма импозантной бороды, мы между собой стали его, любя, называть дядя Борода. Его родные братья Мамараджаб и Усмон тоже были особенно внимательны к нам — все время были рядом.

Дядя Мамараджаб — директор школы-интерната для детей-сирот и детей из малообеспеченных семей, в котором когда-то учился и даже немного поработал Самандар, с нескрываемой гордостью показывал мне награду, полученную из рук самого Президента. Были в его красивом и большом доме в гостях. Его супруга — приятная улыбчивая узбечка — тоже директор, только национальной узбекской школы в селе Узбекобад, радостно хлопотала, встречая многочисленных гостей. Два директора прекрасно уживались под одной крышей, потому что они директора только на работе, а в остальное время он — заботливый отец и муж, а она — гостеприимная хозяйка, учтивая келин для родственников мужа.

Дядя Шермат во дворе дома своего брата-директора с гордостью показывает мне сады и огороды: «Это — гранатовые, это — сливовые, а там — новый лимонарий. И у меня тоже есть сады. Вот завтра придете ко мне домой в гости, я вам все покажу». Спрашиваю: «А когда все это поспеет?». «Ну, где-то в конце сентября, начале октября», — не подозревая подвоха, добродушно отвечает он. «Ох, ака, зря Вы мне свои сады показываете...». «Почему?!» — искренне удивляется дядя Борода. «Я же теперь в октябре сюда на грузовике приеду. А что?! Дорогу я знаю!» — шучу я. Все смеются и радостно хором отвечают: «Приезжайте! Только рады будем! Хуш омадед!». Дядя Усмон наловил в Тигровой балке для нас рыбу и угощал мою дочь и зятя жареной рыбой. Даже Камалдин, который не очень-то ее жалует, с удовольствием съел кусок. Насиба говорит, что никогда не ела такой вкусной рыбы. Заядлый рыбак дядя Усмон сам удивлялся — никогда раньше у него не было такого богатого улова — аж, двенадцать штук!

Сестры Самандара тоже сбились с ног, встречая нас — накрывали щедрые дастарханы, стараясь превзойти друг друга. Моя внучка была просто счастлива от такого изобилия вкусностей и сладостей. Не умеющая еще толком говорить, она выражала свои эмоции очень даже ясно: «Ух! Ваааау!». Поскольку желающих пригласить в гости было много, а времени у нас совсем в обрез, пришлось в размеренную, неспешную жизнь обычного таджикского кишлака ввести новое понятие «регламент» — звать в гости точно по времени и не более чем на два (ну ладно, на три) часа! Не в пример казахам, которые обычно опаздывают на любое мероприятие чуть ли не на полдня, таджикская родня беспрекословно подчинилась, лишь бы мы были довольны.

Даже попытались разнообразить меню ради меня, когда нас позвала на завтрак (потому, как остальное время было занято) моя младшая абысын, устроили «каша-маслихат» (досл.: совещание по каше) среди женщин всех возрастов и уровня кулинарного мастерства. Было очень забавно и смешно!

Птица-память

23 марта. А память моя все кружит и кружит над моей головой огромной птицей и цепкими когтями время от времени вырывает меня из шумной и радостной кутерьмы лиц и событий и уносит меня в далекое прошлое... Дядя Шермат чистит яблоко, срезая по кругу тоненькой лентой кожуру яблока, и рассказывает моей дочери и зятю легенду о хитроумном испытании избирательной царевны на выданье... А мне эту легенду рассказывал Самандар и каждый раз, смеясь, этой тонкой ленточкой из яблочной кожуры измерял мой рост и так радовался, когда они совпадали... А еще он одной рукой выдавливал мне сок из целого плода граната, предварительно хорошенько размяв его... Шамс рассказывает о своей малышке-дочери, которая очень любит папу и целует его в плечи... А мне Птица-память напомнила, как однажды Самандар приехал из командировки, и я было бросилась к нему, чтобы обнять и поцеловать, а он чмокнул меня в лоб. Я так обиделась тогда, ушла в комнату, а он потом объяснял мне, утирая мне слезы, как ребенку, что у таджиков не принято показывать нежные чувства на людях. И если женщина хочет поцеловать своего мужа, сына или отца, она целует его в плечи, а мужчина женщине старше себя целует руки, а жену или дочь — в лоб. И я поцеловала тогда его в плечи, а его каре-зеленые глаза сияли от счастья... Слезы снова и снова льются из глаз, обжигая мне лицо и душу...

Перед отъездом, возвращаясь из непродолжительной прогулки по Тигровой балке, мы с Насибой, Камалдином и маленькой Арминой остановились у кладбища, чтобы попрощаться. Внучка будто понимала все, и ее маленькое личико было серьезным и грустным. Умеющая пока говорить только «мама», она ясно и четко произнесла несколько раз: «дед, дед, бува» (по-уйг.: бува — дедушка; мой зять — уйгур). Я даже не удивилась. Да, моя умница, правильно — здесь твой дедушка...

Дядя Усмон прочитал молитву на могиле Самандара. Боль понемногу стихала, но все еще подкатывала к горлу горячей волной и вырывалась наружу горестным вздохом. Дядя Усмон, еле сдерживая слезы, говорил мне тогда на кладбище: «Вот, келин, Вы такое большое дело сделали: приехали, дочку Самандара нам показали и даже внучку привезли. У нас говорят — теперь, наконец, косточки покойного сложились на землю!». «Спасибо, ака, я надеюсь, его душа довольна нами». Потом у дома Джонон, прощаясь со мной, взволнованно говорил: «Вы очень мудрая и сильная женщина, мы все восхищаемся и преклоняемся перед Вами и очень Вам благодарны! Вы преодолели такой путь, чтобы поклониться могиле Вашего мужа — нашего брата. Как же нам всем стыдно, ведь это мы должны были Вас искать! А Вы одна, хрупкая женщина, сделали то, что не сделали восемнадцать мужчин, ныне здравствующих, сыновей Азиза Насриддина...», — и ронял скупые мужские слезы, опустив седую голову передо мной, будто он лично был виноват в том, что большой единой страны вдруг не стало, что была война, что была нищета и разруха, что его страна была практически изолирована...

Прощание у дома Шамсулло было трепетным. Пришли проводить почти все. Моя внучка своей крошечной ладошкой щедро одаривала присутствующих воздушными поцелуями, радостно махала ручкой, умиляя и радуя всех. Сын аджи Умара и одноклассник Шамса — Юсуф — тоже пришел попрощаться: «Спасибо Вам, янга, что приехали, приезжайте еще — мы будем очень рады! И простите меня, пожалуйста, я, наверное, тоже виноват и мне стыдно за это перед Вами! Когда брат Самандар приехал сюда, я не знал, что он нуждается в помощи, он ко мне не обратился, к тому же я был тогда молод и у меня не было Имана в сердце. Только теперь я понимаю, что я тогда мог сделать, но не сделал...». «На все воля Аллаха, Юсуф! Видимо, судьба такая...»

Иман — главное и всеобъемлющее понятие у мусульман, означающее веру в истинность ислама, веру в Аллаха, ангелов, пророков, Священные Писания, Судный день, в воздаяние за добро и зло. На рубеже Советского Союза и нынешних суверенных республик Имана не было почти ни у кого — это были «лихие девяностые»... И уходили в небытие самые чистые, честные и искренние, оставляя вдовами возлюбленных жен и сиротами любимых детей, разбивая сердца своих матерей...

Варзоб

24 марта. По плану мы с Шамсом собирались переночевать в Душанбе и рано утром отправиться в обратный путь. А дочь и зять хотели задержаться еще на один день, чтобы посмотреть город. Но волнения, переживания, непростая дорога, да и накопившаяся за неделю усталость в конце концов пересилили нас, и мы тоже решили задержаться на денек и прогуляться по столице, развеяться. «Если честно, я сам Душанбе не видел. Я как в восемнадцать лет ушел в армию, так больше и не приезжал толком, только и видел вокзалы да аэропорты. Я Казахстан знаю гораздо лучше, чем Таджикистан», — будто оправдывался Шамсулло.

За один световой день мы смогли осилить только непродолжительный поход на базар Корвон и прогулку по парку Рудаки. Больше всего меня восхитили цветущие магнолии в парке. Увидеть цветение заморской красавицы было моей давней мечтой. Я даже как-то порывалась съездить на Дальний Восток или в Японию, а лучше всего — в Крым, чтобы увидеть своими глазами как на ветках деревьев, стоящих совсем без листьев, могут распускаться огромные, невиданной красоты цветы! А тут вот оно — чудо природы, любуйся на здоровье! Мне кажется, что эти цветы обладают волшебным свойством — их чарующий аромат способен исцелить любые душевные раны и подарить чудесное настроение!

Поразило здание Национальнай библиотеки — главного книгохранилища страны, являющегося особо ценным объектом культурного наследия народов Республики Таджикистан. Сей Храм книг (иначе не назовешь) в девять этажей является самой крупной библиотекой в странах Средней Азии. Интересно было рассматривать бюсты известных героев истории, деятелей науки и литературы таджикского народа у центрального фасада здания, построенного в виде раскрытой книги.

«Дворец нации» в Душанбе вошел в список десяти самых лучших президентских дворцов мира. По красоте своей архитектуры оно уступает только Белому дому в США (по версии аторитетного зарубежного издания) и занимает второе место. А вот третье место досталось казахстанскому дворцу президента «Ак Орда» в Астане! Вошедший в Книгу рекордов Гиннеса, флагшток в Душанбе высотой 165 метров и с развевающимся на ветру полотнищем флага страны видно практически из любого уголка города, и восхищает, вызывает гордость и радость за нацию, коронованную самой историей (по-тадж.: точ — корона).

В этой замечательной прогулке нас сопровождали внуки аджи Умара — Аминулло — 20 лет, Абдулло — 12 лет и Маленький Красавчик — 3 года (он просил именно так его называть). Не могу передать словами насколько трепетно здесь отношение к детям! Будучи сами еще детьми, они все трое так нежно заботились о нашей Армине — играли, возились с ней, а когда она уснула, носили на руках, наотрез отказываясь нам давать ее: «Вы же гости, отдыхайте, мы привыкли! За всеми младшими братьями и сестрами мы смотрим сами!». Такая национальная черта у таджиков — заботиться о детях. Красивый зеленоглазый мальчик Абдулло, у которого папа таджик, а мама русская, прекрасно говорит и по-таджикски, и по-русски, и не только...

Праздник Навруз длится уже четвертый день, и особо торжественные и пышные мероприя уже отгремели, и тем не менее — в парке было много людей. Улыбаясь, проходят мимо девушки в разноцветных платьях и платках и совсем еще крошки — в ярких расшитых тюбетейках и колоритных платьях со штанишками. И кажется, будто магнолии, цветущие в этом парке, вдруг ожили и сбежали со своих веток, чтобы покататься на аттракционах и побегать среди аллей.

На даче (язык не поворачивается так называть шикарный трехэтажный особняк, но это так) у берега Варзоба, где всех нас гостеприимно принимал младший сын аджи — Парвиз, в честь дорогих гостей готовился настоящий таджикский плов на льняном масле, в исполнении самого лучшего повара в Душанбе... Самандар всегда говорил, что лучший плов готовят таджики. Он был прав! Сам он тоже очень хорошо готовил плов. На праздник Навруз, который впервые праздновался в нашем университете, в котором он работал, а я училась, национальное блюдо в большом казане на улице перед главным корпусом готовил он сам и угощал всех желающих. Его студенты — первые ласточки, первые национальные казахстанские кадры иранистов и преподавателей персидского языка, которых он учил, начиная с алфавита, теперь уже ставшие большими учеными-востоковедами и успешными дипломатами, до сих пор тепло и светло вспоминают тот праздник и своего первого преподавателя Самандара Азизовича.

Вечером приезжал Шухрат — сын дяди Шермата. Шухрат с Вайсиддином встречали Насибу и Камалдина в аэропорту, когда они прилетели из Алматы. Вайсиддин говорит, что узнал Насибу сразу — так она похожа на отца — брови вразлет, нос тонкий и прямой, высокий рост, фигура и даже походка. А вот глаза у нее мои... Помню, я так расстроилась, когда поняла, что получилось все в точности до наоборт — я очень хотела, чтобы глаза у нашей дочери были как у папы — большие, красивые, с длинными ресницами, а все остальное пусть будет мое. А Самандар напротив очень радовался, ведь у него самого были мамины глаза.

В день приезда Насибы Шухрат прямо с аэропорта повез гостей в самый шикарный ресторан, и они с Вайсиддином очень много рассказывали им об истории Таджикистана, о таджиках, об отце Насибы. Шухрат — приятный, воспитанный, молодой и высокообразованный человек, врач. Несмотря на молодой возраст достиг больших высот в здравоохранении. Часто разъезжает по миру по приглашению на международные медицинские форумы. Недавно был в Алмате. Говорит, что очень понравился наш город и хотел бы побывать еще. Приезжайте! Хуш омадед! Какое счастье, что у моей дочери теперь есть такие родственники — современные, умные, успешные, а главное они все — родные! Слава Всевышнему!

На берегу Варзоба прохладно, горная река с грохотом проносится мимо. Птица-память все не оставляет меня... Снова плачу, но чувствую, что с каждой слезинкой по капельке уходит из сердца боль и скорбь, освобождая место светлым и добрым воспоминаниям. Каждая улыбка, каждое доброе слово, встреченные мной здесь, этот необычайно теплый прием словно по кусочку собирают снова воедино мою разорванную в клочья душу, а письмо Самандара наполнило ее вновь любовью — кристально чистой, необыкновенно нежной и пронзительно искренней...

Дорога домой

25 марта. Утро в горах прохладное, темное, но Амило (так называет Аминулло Маленький Красавчик, а вместе с ним — и все остальные, даже дед) несмотря на ранний час встал, чтобы проводить гостей и пожелать нам счастливого пути... Вспомнила, как накануне, подъезжая к Душанбе, нас остановил патруль ГАИ с радаром. Строгий инспектор, отдав честь, объявил, что мы ехали с превышением скорости и потребовал предъявить документы. Я занервничала. Шамс собрал документы и вышел из машины. Я потихоньку набрала номер телефона и почти шепотом говорю: «Юсуф, нас поймали на радар — здесь ограничение 60 км, а мы ехали под 90. Что нам делать?!» Невозмутимый голос Юсуфа произнес такое, что в голове моей не укладывалось вообще: «Янга, не волнуйтесь! Он вас остановил, чтобы пожелать Вам доброй дороги!». А Шамс в это время подошел к инспектору, пара слов, мужское рукопожатие и побежал обратно к машине. Спрашиваю: «Что сказал?». Шамс: «Я сказал, что мы — гости, едем обратно домой. А он говорит: «Впереди дорогу делают, не разгоняйтесь сильно. Рохи сафед!»». Хотите — верьте, хотите — нет!

И снова перевал — серпантины, туннели, спуски и подъемы, долины и снежные вершины, хороводы садов, шеренги тополей и арчовые леса — привыкнуть к красоте невозможно, величие гор восхищает, захватывает, покоряет навсегда.

Граница Таджикистана с Узбекистаном. Стоим уже около часа, а к границе все подъезжают и подъезжают вереницы автобусов и машин. Из них выходят молодые парни и мужчины с тревожными лицами. Улыбающийся молодой русский парень в толпе мигрантов выглядел очень странно. «Я из Алматы. Целых пять дней выходных дали ведь, вот и решил поехать в Узбекистан и в Таджикистан. Навруз — такой праздник хороший! Где, как не здесь, можно посмотреть все традиции и обычаи?! Был в Ташкенте, Самарканде, Хиве, потом поехал оттуда в Пенджикент и Душанбе, теперь домой возвращаюсь. Очень понравилось! Обязательно еще приеду!»

На узбекской таможне знакомый нам уже парень с родинкой демонстративно «выпотрошил» две машины перед нами, вплоть до снятия запасок, провел служебную собаку по салону автомобиля мужчины в чистеньком костюме. Досмотрщик был преисполнен своей важности и значимости. Потом, когда «показательное выступление» было с триумфом завершено, настала наша очередь. Мы с Шамсом молча выгрузили из багажника все: кучи сумок и пакетов с гостинцами и подарками. До снятия запаски дело не дошло, но ищейку провели вдоль и поперек моей машины. А когда досмотр был пройден, молодой человек выдавил таки из себя на чистейшем русском: «Счастливого пути!».

Куда сердобольней оказалась девушка-узбечка в таможенной форме на паспортном контроле, которая, увидев мое заплаканное лицо, подскочила ко мне со словами: «Что с вами? Вам помочь?» Коротко сообщаю цель поездки в Таджикистан и умоляюще прошу пропустить нас вне очереди, так как нам еще добираться до Алматы. Офицер на узбекско-казахской границе —красивый мужчина-узбек лет сорока-сорока пяти с благородными чертами лица пропустил нас вне очереди и без досмотра — узнал. Поговорил, порасспрашивал, пожелал доброго пути.

Не все так плохо, как оказалось, мы еще не стали друг-другу совсем чужими, несмотря в какую бы форму ни облачились и в какой бы стране ни жили. Мы ведь все родом оттуда — из Советского Союза, где, как в песне пелось, были пятнадцать республик — пятнадцать сестер. И была та страна похожа на прекрасное ожерелье из разных драгоценных бус, нанизанных на одну ниточку — бусы из самоцветов России, из янтаря Прибалтики, из алых рубинов Таджикистана, из небесно-голубой глазури Узбекистана... А потом ниточку разорвали и бусы рассыпались, и они укатились в разные стороны...

Я не призываю возродить страну, которой больше нет. Просто хочу, чтобы границы больше не закрывались, разлучая любимых и родных. Я думаю, что той ниточкой, которая снова соединит все драгоценные бусы в одно ожерелье могут стать дороги — современные, безопасные, с необходимой инфраструктурой: заправки, мотели, дорожные кафе, обменники валют. А еще не мешало бы поставить везде большие щиты с указанием направлений и с информацией о расстояниях. Они очень нужны нам, потому что много семей, где муж — душанбинец, а жена — алматинка, папа — из Ташкента, а мама — из Бишкека. Потому что это очень важно для всех — не терять свои корни.

Верная подруга

26 марта. Мы проехали общей сложностью 3500 км, из них 500 км были плутания из-за незнания или отсутствия дорог. Где-то между Сарыагачом и Чимкентом мы съехали с автобана на обочину на безопасное расстояние, и пока Шамс спал в машине, я сидела на пригорке, расстелив на зеленой траве свое пальто и рассматривая звездное небо. Зову свою Птицу-память разделить со мной мое одиночество... Как бы я хотела увидеть свой сон еще раз! Тот сон, когда мне один-единственный раз снился Самандар. Во сне он был такой красивый — лицо его и все вокруг так сияло, словно было залито ярким небесным светом. Он был в темно-зеленом костюме, который подарила ему моя мама. Он так нежно и светло мне улыбался. А я не понимала, чему он так рад. Я что-то обиженно говорила ему. Он вроде бы молчал, но я слышала его голос: «Ну, не обижайся...». А потом он поплыл куда-то в небо... Теперь я знаю, что он «парил без крыльев и говорил без слов...». Спустя столько лет мне удалось в точности определить дату, когда мне приснился этот сон — это было в день, когда моего Самандара не стало... Пусть душа твоя будет в раю, мой любимый!

У казахов есть обычай: через сорок дней после похорон, семью покойного зовут к себе домой родные и близкие, утешают и просят вдову или потерявшую отца дочь снять траурный черный платок с головы и со словами добрых пожеланий, накидывают на голову белый платок... О том, что Самандара больше нет я узнала через год после его смерти, случайно... Не было у меня безудержных горестных стенаний вдовы, потерявшей безвременно ушедшего мужа, как и не говорил мне никто слов соболезнований и не утешали, надевая мне на голову белых платков... Были только тоскливые дни и бессонные ночи наедине со своей верной подругой Птицей-памятью... все пятнадцать лет...

Не оставил Самандар своей дочери богатого наследства, но передал ей самое дорогое, что может быть у человека: чистую душу, преданное сердце и беззаветную любовь. Самое ценное, что могут дать родители своим детям — это правильные назидания и наставления. Я всегда говорю своим детям: главное в жизни человека — это любовь! Великое счастье — найти свою любовь и не терять ее!

Когда мы въезжали в город, произошло землетрясение в 4 балла. На машине мы с Шамсом этого не почувствовали, но говорят, толчки были весьма ощутимые. Узнав об этом позже, подумала: может и прав дядя Усмон и действительно, наконец, душа Самандара обрела покой, а земля дала мне об этом знать...

Уже месяц как я вернулась из Таджикистана, но все еще не могу унять своих слез, переживая все заново. И кажется, что все это время вместе со мной плачет небо, разделяя со мной мою скорбь, заливая мой город холодным весенним дождем и засыпая наши горы до самых подножий белым снегом. Словно небеса утешают меня, накрывая вершины белоснежным платком...

Где-то прочитала мудрую мысль: «Никто из путешествий не возвращается прежним». Я ехала в Таджикистан с сердцем полным скорби и печали, утопая в собственных слезах, а вернулась с любовью — самой беззаветной и верной, самой искренней и нежной, которая только может быть на этом свете! Я ехала с чистым намерением поклониться могиле мужа, сказать спасибо за дочь, поблагодарить за короткое счастье, что выпало нам, а вернулась с сердцем, наполненным нежностью и любовью и со светлой душой. Вернулась домой счастливой.

Будьте счастливы! Любите и будьте любимы! И никогда с любимыми не расставайтесь!

С любовью из Казахстана,
Кусаинова Гульбану

г. Алматы, 25.04.2018 г.