Лик Японии

Предлагаем нашим читателям познакомиться с эссе М. П. Григорьева о Японии. Необыкновенна судьба этого незаурядного человека. Подобно тысячам русских офицеров, разбросанных революцией по белу свету, он проходит тяжелую школу борьбы за существование в чужой стране. Освоившись с японской культурой, М. П. Григорьев стремится сделать ее доступной русскому читателю и полностью отдается литературной работе. Он приобщает русского читателя к духу японцев и к красотам японской литературы. Блестящего развития его дарование достигло во время сотрудничества с журналом «Восточное обозрение», издававшимся с 1939 по 1945 год в Харбине. М. П. Григорьев скоропостижно скончался в 1943 году в возрасте 44 лет от разрыва сердца. За свою короткую, но яркую жизнь он успел сделать многое и нельзя не согласиться с мнением редакции «Восточного обозрения», считавшей, что «если начало торгового проникновения русских в Японию было заложено Лаксманом, Шелеховым и Раиновым, и политического — Путятиным, то проникновение их в неведомую доселе область японской литературы началось с Григорьева».

Тот, кому приходилось путешествовать по странам Европы, вероятно, с особенной силой чувствовал и лицезрел, как меняется всякий раз с переходом границы национальный облик страны, какими четкими чертами он отмечен, выделен из среды прочих и оставляет в душе путешественника свое особое, цельное, пи с чем другим не смешиваемое впечатление. Там все дышит устоявшейся в веках традицией, все формы умственной и социальной жизни имеют под собой логическую почву, известную преемственность и последовательность. Во всем сказывается порода и происхождение, нелегко допускающие вторжение чуждого элемента. Таковы все страны Старого Света, особенно же отмеченные знаком романской культуры, тяготеющей к Средиземному морю.

Теперь попробуйте перенестись оттуда прямо в Японию, в любой из ее крупных городских центров. Какой контраст!.. Какое поразительное нагромождение из всяких контрастов и противоречий! Первое время вы просто поражены, вы оглушены этой неразберихой и сумбуром, вы не можете проследить в них хотя бы какой-нибудь системы и уже готовы отойти в сторону, отделавшись поспешной оценкой наблюденного. Вы чувствуете, что общепринятые мерки, привезенные с собой, потеряли здесь свою пригодность, и вам остается только беспомощно развести руками.

Вы чувствуете всюду нервное, лихорадочное биение жизни, но на первых порах не в состоянии найти, прощупать самый пульс ее. И когда наконец вам это удалось, вы опять поражаетесь: как он неровен, какими перебоями он сопровождается. Ясно, жизнь Японии охвачена каким-то недугом.

Каким? Недугом цивилизации!

Теперь попятно, откуда этот сумбур, это смятение, этот разброд, эта нестерпимая тревога. Только бы не отстать от цивилизации европо-американского мира! В технике, в науке, в искусстве, в быту. Мало не отстать - надо постараться выбиться в передние ряды! Этого повелительно требует национальное самосознание. К этой цели направлена стрелка исторического компаса. Об этом говорят заветы славного прошлого, все три тысячи лет существования нации, ее великая исконная культура. И вот сложнейший узел противоречий — будет ли он удачно распутан, может быть, его придется разрубить? С одной стороны, национальное достоинство, чувство своей исключительности, неповторимости, самобытности, отмеченности, собственного культурного богатства и в то же время сознание, что необходимо учиться, перенимать, осваивать чужое и совершенно чуждое. То, что там создавалось веками, что накапливалось кропотливым опытом и упорными исканиями, здесь нужно «пройти» в кратчайший срок. Какие-то краткосрочные, скоропалительные курсы европейской цивилизации. Нужно оставить на время свое доморощенное воспитание и вгрызться в камень чужеземной науки. Тут уже некогда думать об основательном переваривании усваиваемого, нет времени твердить зады. В сторону всякие введения, скорее к самым выводам! А вывод таков: «Все, что новое, хорошо». «Ходи всегда на передней грани эпохи!» («Jidai no sentan wo ayume!»). Отсюда идет этот своеобразный стиль модерн. Поэтому так громок здесь крик моды. Оттого так повелительно звучит последнее слово техники. Все только самое модное, только самое последнее. В архитектуре американские билдинги, английские коттеджи, итальянские палаццо, экзотические бунгало, европеизированные жилища. так и называемые — «культурные дома» (bunka jutaku). А рядом — вековечная серость черепичных крыш чисто японских строений, воздушные линии старинных замков, благородные контуры буддийских и синтоистских храмов.

В идеях, в искусстве, в литературе импрессионизм, постимпрессионизм, символизм, кубизм, футуризм, реализм, сюрреализм, дадаизм, неопсихологизм и прочий бесконечный «изм» в одном переплете с традиционной японской живописью, китайским жанром школы нанга, с 31-сложным стихом танка, с еще более коротким хайку, с китайским стихом и пр.пр. Немецкая, русская, итальянская музыка, опера, симфония, романс звучат бок о бок с национальными утаи, нанивабуси, монидической драмой дзёрури, с японской частушкой додоицу, с китайской декламацией сигин. В спорте — гольф, бейсбол, регби, бокс, альпинизм, лыжи, коньки, японская борьба сумо, дзюдо, стрельба из лука, японское фехтование, верховая езда. В танцах фокстрот, румба, вальс успешно конкурируют с национальными каппоре, додзио-еукуи, «Токио-ондо» и т. п. Кухня, кроме своей японской, английская, американская, русская, французская, китайская все пригодно, все «идет на потребу».

И все это было бы хорошо, все это свидетельствовало бы лишь о богатстве и многообразии содержания жизни, обо всем этом можно было бы даже и не говорить, если бы тут не было одного большого «но»...

Ведь перенимается прежде всего то, что наиболее доступно, элементарно, и ранее всего внешняя оболочка вещей. А когда именно это выдается за высшее достижение, то получается какой-то налет вульгарности и пошлости. «Дунайские волны» на губной гармошке в исполнении мальца из винно-гастрономической лавки, что бодро гарцует на велосипеде со своим звонким грузом. — это, пожалуй, еще вызовет на вашем лице одобрительную усмешку. Но кривляния какого-то лохматого маэстро в плохо сидящем смокинге, буйными взлетами рук над клавиатурой перед откинутой крышкой рояля неубедительно пытающегося уверить публику, что он вдохновенно исполняет шопеновский вальс, уже начинают вас коробить.

Скромный европейский костюм, завоевавший себе прочное место в жизни, воспринимается наряду с национальными кимоно и хаори как законный атрибут повседневного обихода. Но гипертрофически вздернутые кверху острые углы плеч, умопомрачительно перехваченная талия у двубортного пальто вместе с диким галстуком, непростительным даже дальтонисту, заставляют вас долгим взором проводить вихляющую фигуру молодого фланера, только что сошедшую с американского фильма. Нелепый крик моды, к тому же неискусно воспринятый. Он назойлив, требователен, нахально лезет в глаза и вредоносен тем, что зачастую служит пищей для огульных оценок всего лица японской жизни, между тем как он всего лишь только одна из его самых непривлекательных гримас - «торжествующая гримаса эпохи», как сказал бы А. Бенуа. Для спокойного, внимательного, объективного наблюдателя не может быть сомнения в том, что это отвратительное обезьянничанье, слывущее здесь за последний крик моды, совершается самым пошлым, самым мелким слоем из японского народа. Оно нехарактерно для общего облика нации, т. к. лучшие слои ее прекрасно понимают, что невозможно отказаться от самого себя, от своей натуры, усомниться в ценности всего самобытного и, превратив свое «я» в пустое место, вообразить себя переродившимся в нечто совершенно иное. Здесь, в этих лучших слоях народа, мы находим высокосознательное отношение к воспринимаемому с Запада, внимательную и кропотливую работу над органическим осваиванием нового.

Для всего того, что было пересажено на японскую почву с Запада и что, по общим понятиям, составляет содержание современной цивилизации и культуры, можно было бы установить несколько градаций по степени укоренения и привития на новой почве. Как общее правило, можно установить, пожалуй, что наиболее надежные и прочные корни пустила здесь военная техника, мореходство, железнодорожный транспорт, электрификация, машинная промышленность, книгопечатание, политические учреждения, администрация, врачебное дело и т. п., особенно первые три из перечисленных отраслей. Каким почтением во всем мире пользуются армия и флот Японии — факт общеизвестный. Японский коммерческий флот бороздит все океаны, составляя серьезную конкуренцию английскому, французскому, американскому и др. Образцово поставленное железнодорожное хозяйство заслужило всеобщее признание. Электрификацией охвачены самые глухие уголки страны. По выпуску книжной продукции Япония почти не имеет себе равных в свете. Таковы достижения в области освоения материальной культуры Запада, причем во многих областях ее Япония уже вышла из стадии простого освоения и переваривания и уже сама несет собственный творческий вклад в мировую сокровищницу культуры. Следует, правда, оговориться, что развитие материальной культуры в Японии до настоящего времени шло более но линии количественного охвата ее - категория качества оставалась на втором плане. В дальнейшем ходе развития жизни страны проблеме качества должно быть отведено поэтому самое почетное место.

Менее органически происходит врастание в национальную почву иностранных привычек и вкусов и еще менее — элементов западной духовной культуры. В этой области еще нераздельно господствуют вековые воззрения, чувства и вкусы — даже среди наиболее передового и европеизированного слоя общества. И это понятно, т. к. семьдесят лет новой исторической жизни нации — слишком краткий срок для полного замещения новым старого духовного уклада, имеющего за собой тысячелетнюю традицию. Как отметил еще Виндельбанд в своей «Истории новой философии», ведь «...силы и создания умственной жизни более устойчивы и до известной степени более живучи, чем внешние учреждения человечества».

В области духа жизнь народа протекает как бы в совершенно ином плане, не состоящем почти ни в каком сношении с планом материальным и даже ревниво оберегаемом от всяких влияний последнего. Религиозные и этические воззрения, народные суеверия, семейный уклад, высокое сознание ценности интересов целого перед интересами индивидуума, отношения между хозяином и подчиненным, старшим и младшим и, как венец всего, отношения между монархом и подданными, составляющие краеугольный камень всею неповторимого государственного строя Японии, продолжают, как и прежде, служить могучей внутренней силой всей жизни нации, давать направление линии ее развития, налагают на духовное лицо народа совершенно отличный от других, пи с чем не сравнимый отпечаток.

Где еще можно найти в наши дни культурную нацию, которая на протяжении тысячелетий сохранила бы в неприкосновенном виде государственную с самого начала и вместе с тем глубоко народную религию? Таков японский синтоизм. Здесь мы не видим столь обычного трагического разрыва между жизнью и религией. Наоборот, здесь налицо их самое глубокое взаимное проникновение. Религия синто не уводит от жизни в потусторонний мир, но через культ предков проводит между ними соединяющую линию. Она живая история нации, т.к. повествует об ее происхождении. Она вместе с тем государственная наука, ибо через культ Императорского дома предсказывает и предопределяет на веки веков, какими должны быть отношения между государем и подданными. В ней - источник национальной крепости и сплоченности. Единая семья - что можно противопоставить этому сознанию более сильного, более сплачивающего!

Искусство народа дает наиболее наглядное, верное и непосредственное отражение истинной природы его национального духа. Какое высокое благородство, какая глубина, какая мудрая, зрячая простота сквозит в произведениях японского искусства! Здесь нет места ничему лишнему, декоративному, бьющему на эффект, но зато какая красота внутреннего содержания. Принято думать, что для японского искусства характерны миниатюрность, тонкость линии, филигранность работы. Действительно, искусство малой формы получило здесь большое развитие: эти тончайшие фигурки из слоновой кости, эти гарды мечей, изумительный фарфор, инкрустированные шкатулочки, изящные приборы для писания тушью — все это прелестное кустарничество, взывающее к чувству осязания, предназначенное для ласкания ладонями рук, действительно существует. Но рядом со всем этим существует и огромное изваяние Будды в храме Тодайдзи в Нара, сохранились скульптуры монаха Ункэй - японского Микеланджело и поражает своими размерами и грандиозностью замысла замок Эдо — нынешняя резиденция Императора.

И в области искусства мы также видим, что оно не ушло из жизни, не спряталось за толстыми стенами музеев и картинных галерей (которых, кстати, как постоянных учреждений, почти и нет здесь), а пронизывает собой все уголки жизни. Оно - в красках и узорах тканей, в формах, столовой посуды, в манере сервировки, в художественно поданных кушаньях, в домашней обстановке, в игрушках, в женском взгляде, в движениях тела, наконец, в иероглифической письменности, приучающей японцев с раннего детства к художественному глазомеру, строгой симметрии, точной линии, верной руке.

Высокие достоинства японской литературы, долгое время остававшиеся скрытыми за стеной трудностей иероглифической письменности, начинают постепенно открываться изумленному взору западного читателя, и здесь он также убеждается в мировой ценности ее. Обаяние интимной лирики антологий древнейшей японской поэзии «Манъёсю» и «Кокинсю», высокая техника и классическое благородство стиля старинного придворного романа «Гэндзи моногатари», глубокая трагичность и чувственная красота на религиозно-метафизическом фоне, веющие от эпическо-рыцарского романа «Хэйкэ-моногатари», пророческие глаголы религиозного вдохновения в книгах несравненного Нитирэна, мельчайшие переживания драматических героев дзёрури у Тикамацу, сочность и колоритность стиля мещанских романов Сайкаку —- все это выдвигает японскую национальную литературу в первые ряды мировой литературы.

Но что же в таком случае толкнуло Японию на решение пересесть из седла своей высокой национальной культуры в седло западной цивилизации? Что заставило ее прельститься всем новым, отказаться на время от самое себя и обрести свое «я» в чужом? Разумеется, это имело свои исторические предпосылки. Их следует искать в разлагавшемся строе феодальной Японии, в душной атмосфере политики «закрытых дверей» Токугава, сгустившейся до предела во второй половине XVIII века, в настойчивом стуке в эти «закрытые двери» Америки, России, Англии, искавших новых рынков и сфер влияния. Бесцеремонные удары в дверь американского командора Перри в 1853 году, предлагавшего Японии мир и дружбу в обмен на разрешение захода американским судам и на перспективу стать торговой факторией Америки на Дальнем Востоке, заставили содрогнуться передовых людей Японии и пробудили национальное самосознание народа. Что могла противопоставить Япония того времени этим поползновениям со своей островной тепличной культурой, взращенной вдали от бурь и гроз международной борьбы за существование, за расширение, за овладение новыми материками? Какие средства международной борьбы она могла выставить? Свои утлые суденышки «дэнмасэн» против крепких и больших военных кораблей? Луки и стрелы против ружей и пушек? Свое джиу-джицу и кэндо против искусства ведения боя крупными войсковыми объединениями?.. И вот во весь рост встала грозная альтернатива: отказаться от своей еще ни разу не поруганной национальной гордости, от 2500-летнего самостоятельного существования и превратиться в европейско-американскую колонию либо же, поставив на карту все, вплоть до своей национальной культуры, выбиваться из этого девятого вала на мировую арену, применяя «их» же оружие — машинную технику, политический строй, науку...

Здесь именно мы находим смысл реформ Императора Мэйдзи, который, как Петр Великий для России, прорубил для Японии окно в Европу. Началось лихорадочное пересаживание на японскую почву ростков западной цивилизации. Естественно, что оно происходило без достаточной подготовки, стихийно, неорганизованно. Некогда было разбираться, где пшеница и где плевелы. Важно было, чтобы на всем стояло европейско-американское клеймо. Творилось трагическое по своим мотивам и по своему значению действо: высокая культура духа, все ценности выкованной и ограненной тысячелетними усилиями национальной жизни приносились на заклание ценностям культуры материи подчас сомнительного свойства — во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтобы отстоять свое право на существование.

Это было, поистине, героическое решение, которое могло быть принято лишь нацией активной и самодеятельной, горящей неугасимым пламенем любви к родине и осознавшей до конца всю опасность и гибельность восточного квиетизма перед лицом безудержной предприимчивости наступающего Запада. Интересы национального бытия требовали принесения в жертву старых форм отечественного уклада. И мы видим, что среди того хаоса, того разброда и беспокойства, которые переживала Япония до сего времени и переживает еще в наши дни, ярким светочем продолжает гореть эта жажда к утверждению национального бытия, эта гордая воля к жизни. Отойти на прежние позиции Япония уже не может. Ей остается лишь один путь; смело и сознательно идти вперед избранной раз дорогой в борьбе за подобающее место в среде культурных народов.

Сейчас Япония еще находится в переходной стадии жизни, она стоит на стыке двух культур, она еще страдает от непереваренного количества вкушенной новой пищи. Оттого так сложен, разноречив и смутен ее национальный лик. В нем чувствуется подавленность изобилием воспринятой «вещи», еще окончательно неоплодотворенной собственным «духом» нации. На нем лежит печать борьбы между этой «вещью» и «духом», печать искания высшего синтеза, гармонического соединения этих двух начал. Будет ли найден этот синтез? Ответом на этот вопрос могут послужить слова г. Кита Рэйкичи, директора Японской Академии художеств, который так характеризует преобразующую роль национального духа в истории японской культуры: «Мы, японцы, обыкновенно так поражаемся и восхищаемся всем новым, невиданным и тотчас же следуем ему, что на некоторое время утрачиваем сознание собственного «я». Но впоследствии, когда наступает отрезвление, мы не успокаиваемся до тех пор. пока не подчиним всего этого власти своего «я». Подражание — необходимая предпосылка творчества, заем — первая ступень благого даяния. Учение — предварительное условие учительства. Япония не просто импортировала конфуцианство и буддизм, но и укоренила их в реальной жизни, сумев бережно сохранить их, в то время как у себя на родине в Китае погибло конфуцианство, в Индии исчез бесследно буддизм. Япония не имеет себе равных в мире в способности доводить дело до конца, в способности претворения в жизнь и сохранения... Первоначально характер японского народа, подобно эллинскому, носил в себе черты реализма и здорового праксиса. Но с проникновением в Японию буддизма он получил, кроме стремления к миру видимому, также и стремление к миру невидимому, духовному. Японцы сумели гармонизировать эти две противоположности не только теоретически. Они пошли дальше, перенеся теорию в область практики. Святые учителя Нитирэн, Хонэн и Хакуин сумели искусно гармонизировать реалистические наклонности японского народа с сюрреалистическими тенденциями буддизма как в теории, так и на практике. Китайская теория «ван-дао» — «королевских путей» была очищена японской теорией «кодо» — «пути императоров», примат семьи в конфуцианстве был возвышен до принципа единой семьи — нации на основе почитания родителей и верности монарху, Пацифизм и пораженчество конфуцианства трансформировались в почитание воинской доблести, в рыцарский кодекс бусидо. Далее, основы конфуцианства были восприняты и в жизненном строе, превратившись в философию действия». (Р. Кита «Слияние западной и восточной культур».)

Но ведь этот процесс освоения позаимствований из культуры древнего Востока и создание из заимствованного собственных культурных ценностей высокой пробы, отмеченных печатью национального «я», потребовал тысячелетней работы всей нации.

Как еще незначителен по сравнению с этим долгим историческим периодом культуры восточного цикла период соприкосновения с культурой Запада. Мы не знаем, какие конкретные плоды принесет в будущем замечательный опыт слияния двух различных культур, предпринятый на японской почве. Но мы уже достаточно знаем об огромной работоспособности японского народа, его трудолюбии, его высоко развитой интуитивности и чувстве меры, о его непоколебимой настойчивости в достижении раз поставленной цели. Мы знакомы с организаторским талантом японского народа и достаточно имели случаев поражаться его невероятной способности совмещать вещи, казалось бы, несовместимые, примирять на первый взгляд непримиримое. И это знание начинает уже выливаться в убеждение, что именно Японии суждено в будущем осуществить великую миссию уничтожения пропасти между Востоком и Западом и создания единой человеческой семьи. И это не единичное убеждение одного только автора. Все чаще теперь приходится слышать это мнение из уст представителей различных кругов цивилизованного Запада. Так, профессор Чикагского университета Сталь считает Японию источником, откуда народится новая мировая цивилизация. Французский ученый Поль Ришар ожидает, что со стороны японского народа будет сделан почин для преобразования мира. Во всяком случае, первый почин к этому Японией уже был сделан. В то время, как интерес западного человека к Востоку и, в частности, к Японии подогревался преимущественно соображениями выгоды, а, в лучшем случае, чувством любопытства к причудливой экзотике Востока и влечением к «миру таинственного» без всякого намерения более близко приобщиться к восточной культуре, здесь ведется серьезная работа, направленная на органическое восприятие западных ценностей и на обогащение через это своего внутреннего и внешнего мира. Предпринятая вначале как необходимейшая мера национальной самозащиты, эта работа уже имеет все данные превратиться в действенное служение интересам мировой гармонии.

Во всяком случае, Япония еще не сказала здесь своего последнего слова.

1938 г.

М. П. Григорьев
Источник: журнал "Япония сегодня", 1999 г.